Ступай на борт, камрад, падай на баночку, врубай музончег. Я буду байки травить, а ты пали по сторонам, что узнаешь – подмечай, но только молча и про себя: шумнёшь — спалимся. Паром отправляется.



Я отвезу тебя вниз по Лыбеди, она сейчас течёт по бетонной канаве да по гиблому месту. Слева заводы стоки сбрасывают, справа шумит железная дорога. Гниль да хлам по узким берегам: тряпьё, ржавьё, битое стекло и кирпичная крошка. Река всё та же, но мы видим её через очки нашего мира, а они залеплены его мусором. Мы пройдём под мостом, через пороги и сквозь туннель, который выходит к станции Киев-Волынский, вот сразу после туннеля и высадимся, чтоб линейно-транспортных с волынами не напрягать по службе. Но это потом, а сначала нужно немножко умереть. Это не больно, только вспомнить, что начал умирать сразу после рождения, а значит, ничем иным по жизни и не занимался. Извени, шо вот так, веслом.



Помнишь, как пришёл в себя?  Мне говорили: все, что было до того – одна смутная, размазанная по времени полоса, непрерывная, без структуры и четких границ, без ночи и дня, без тебя и меня, без рук и без лиц. Я сидел на полу, в косо падающем луче вспыхивали и кружились золотые пылинки, и этого хватало для счастья. В этот момент появилось то, что принято называть «я», и мир разграничился. Я стал мной, а луч света – лучом, и оба потеряли тождество. Все будто стало на свои места: вот это – «я», а это – «комната», вот желтоватый исцарапанный «паркет», на котором сижу. Так я пришел в себя; это был однократный акт, граница, по одну сторону которой была истина, а по другую — в лучшем случае правда.



Когда будешь уходить, всё будет так же. Сперва отключится визор, потом скафандр. Потом банк памяти сбросит себя в базу. Потом демоны разберут пилота, и вернут его части в библиотеки. Потом ядро отправит себя домой.
ты не вспомнишь, что было раньше. Ты даже не вспомнишь, что раньше – было. Ты не вспомнишь своего имени,  не будешь знать ничего, кроме одного – ты в дороге, и ты уже опоздал, окончательно. Ты не будешь думать, и вообще – быть, ведь «я» осталось там, в придорожной канаве. Но что-то будет по-прежнему смотреть «твоими глазами».
Ты будешь видеть, но как бы сквозь лёгкую дымку. Ты будешь идти, не ощущая ног. Вокруг будут люди, но им не будет до тебя дела, они будут смотреть сквозь тебя. Их голоса – невнятный приглушённый гул,  они говорят с лёгким акцентом, но его достаточно, чтобы перестать понимать. Иногда тебя будут видеть дети, умалишенные и опустившиеся, до смерти ещё умершие бродяги.
Ты попробуешь прикоснуться к чему-нибудь, но любая поверхность всегда будет находиться немного дальше, чем твоя «рука». Ты будешь идти дальше, зная, что уже поздно, постоянно испытывая ощущение невосполнимой утраты. Это теплое, как летняя ночь, чувство – не твое, ведь тебя уже нет. Оно разлито вокруг, оно пропитывает весь мир.
Ты будешь использовать транспорт, потому что делал это, еще будучи живым, но никогда не заметишь момент посадки, а конечная всегда будет на одну станцию раньше, чем нужно тебе. В поезде тебе придется стоять, в автобусе – сидеть на полу в проходе, а в машину ты оставишь на обочине дороги, когда закончится топливо.




Пошёл Дедушко в баню на санитарно-гигиеническую обработку по регламенту. А в бане той мылись после аккорда Дембеля. Ну Дедушко прошаренный, давай их расспрашивать, чо было, да как стало, а то ж ему тоже ж. Дембеля знай себе косяками пыхают, да ухмыляются, зачем оно тебе, мол, ты ж ищо Дедушко. Покури лучше травы нашей Дембельской. Дед покурил. Ну как, торкнуло? Нет, говорит, шо радио послушал. Ну прими тогда паровоза, Дедуля. Дед принял и сидит себе, а Дембеля опять за своё: приход словил, штоле? Дед такой: не, не штырит ваша трава.  Ээ,  Дед – не унимаются Дембеля – да ты видать не вставучий какой-то, водного долбани. Долбанул Дед водного. Деда уж и не трогают, таблом светит, что не вставило. Айда с нами, говорят,  к летунам на полосу: в далёкий край товарищ улетает, проводить надо. Вышли за пределы части, свистнули грачёвщика, попрыгали в тачку и погнали на окружной аэродром, который в ебенях. Как доехали, Дембеля рюкзаки хвать, да за палку на КПП — прыг, а Деда не пускают. Пропуска нет, до части родной как до пизды ручкой, а водила ещё и за бабки предъявляет. Трое с багажом спрыгнули, а лох без лопаты должен остался, такая засада. Водила такой: Дед, бабки в кассу или в лес вывезу и оставлю. Дед бабки не засветил, кто мазу потянет, не обозначил, поехал по ходу в багажнике – а багажник-то крафтовыми мешками выстлан, ёханэ бабай, ё ханэ. Открывает водила крышку, вытаскивает Деда. Последний раз спрашиваю, Дед, забашляешь чем? Дед мычит, просит пластырь отлепить, значит. Пошумел, потом говорит: Не забашляю за перевозку, я Дед Голожопенко и Никто меня не знает. Бери, что сможешь взять. Водила парашные слова подавил, Деда к ветке головой вниз примотал, и уехал себе. Висит дед: долго ли, коротко ли, а срать надо. Но не себе ж на Подпелотко. Дедушко и вертелся, и качался, и суставы выворачивал, и ногти ломал, но развязался, отвязался, спрыгнул на землю. Только присел, штаны спустил – а тут ему Дембель сзади с ноги как залупит: Да ты чо, Дед, охуел – в бане-то срать?!

Пока живёшь, куришь в окошко торцевой двери в тамбуре хвостового вагона. Дверь в вечное лето. Мир вечно убегает от тебя, и по изгибам рельс и смене ландшафта понимаешь, по указателям на стрелках читаешь, какие решения принимал. Замок на двери то работает, то сбоит, а рука на ручке всегда и на поворотах – заносит. Того и гляди выпадешь в мир, но тогда поезд уедет уже без тебя.



Аз запрещён. Смотри ВМСС.

Свет и тень,
силуэт и фон, сигнал и шум, перспектива и горизонт, теплее и холоднее, звук и эхо, вверх и вниз. Бесконечный калейдоскоп жизни, яркие рыбки в мутной воде лунки рыбака.

Выдох, вдох и пауза.
Бесконечный ритм жизни. Усилие, расслабление, напряжение. Так работает сердце. Рабочий цикл, тактика сердца.

Боль, угроза боли, отмена боли, отмена угрозы боли, ожидание поощрения, наслаждение.
Тяги жизни, пьеса для механических кукол. Нескончаемая карусель жизни, несущая троянских коней, чьи сёдла натёрты до блеска задницами чудовищ.

Тянуться к свету, прижиматься к тёплому, искать влажное, прикрыть собой, обнять, задушить, поглотить.
Неутолимый голод жизни, туманная сирена пароходов, везущих спираль.



Мир уже награда, жизнь уже счастье. Плохой погоды не бывает, бывает негодная одежда. Награда и счастье не причина для действий, не паразитное самонаслаждение от манипуляции управляющим сигналом. Награда робота в работе, в самом действии. Она в красоте линии на чертеже, в пути резца по детали, в красоте каждого движения мастера на своём рабочем месте. Счастье не в значках и грамотах, не в премиях и отпусках, не в мёртвых вещах – всё это шелуха. Счастье робота в приведении в порядок своего маленького участка на общей земле, в безупречном выполнении своего урока в общей работе, в своей доле при общем деле, в своём долге в эстафете жизни.



Свет небес и земли. Свет его – словно стоящий в нише светильник. Светильник заключен в стекло, а стекло подобно жемчужной звезде. Он возжигается от благословенного оливкового (масла) дерева, которое ни на востоке, ни на западе. Его масло готово светиться даже без соприкосновения с огнем. Свет (умноженный, усиленный) светом! Направляет к своему свету того, кто пожелает. Приводит такие притчи людям. Ведь знает о всякой вещи. Раб Лампы и Повелитель Гениев, жги лучину за личиной.



Медаль «Ка» выдаёт себе каждый робот, что осознал свою конечность и вызвался потратить свой ресурс на общий ход.


Эй, заснул штоле? Сходи на берег, это конечная. Команда прощается с ваме, не оставляйте багаж, ну всё такое. Бывай здоров, сухопутный.