Переодевались прямо в зале прибытия.
Озираясь, туристы проходили распахнутые и застопорённые автоматические воротца, протискивались в проходы между тёмными будками пограничного контроля и выходили в зал, пару мгновений толпясь озадаченными гроздьям у выхода, пока их не перехватывали гиды – проворные, загорелые молодые люди в летних парусиновых костюмах и шляпах-канотье.
 
У противоположной стены, заслоняя погасшие рекламные щиты, нерабочие автоматы, тёмные витрины сетевых магазинов и лотки с туристическим хламом под мутным полиэтиленом, стояли ряды вешалок с безразмерными балахонами ярких, цирковых расцветок. Пол был покрыт кучками спешно скинутой одежды (некоторые раздевались на ходу), обувью, дамскими сумочками, часами, телефонами, детскими рисунками, смятыми документами – всё, решительно всё следовало оставить позади, перед тем как… перед чем именно, никого не интересовало.
 
 Люди часто и слегка неуверенно улыбались, то и дело встречая смутно знакомые лица среди членов своей группы в балахонах той же расцветки; роняли ничего не значащие вежливые фразы, заводили и тут же обрывали ненужные теперь разговоры; ненужные, потому что всё было ясно и так: ясно, что – а впрочем, какая разница, обратитесь к гиду, он (или она) всё объяснит.
 
Гиды будто скользили вокруг (всегда – парами, всегда — улыбаясь)  на невидимых коньках, оказываясь то сбоку, то снова спереди; любезно, с живым интересом, кивали каждому встреченному взгляду, плавно жестикулировали, и никогда, никогда не прекращали говорить – напевно, тягуче, и кажется — по-английски (да есть ли в нём столько шипящих? но ладно, ладно…).
 
На площади перед залом прибытия не было уже ни следа той суматохи, что сопутствует всякому прибытию, ни забытого мусора прежней жизни, ни даже грязи: потёртый, но чистый булыжник мостовой, терракотовая плитка тротуара, парапет розового камня по кругу, а за ним – аккуратные газоны, перевитые жёлтыми песчаными дорожками, да редкие декоративные деревца без листьев, похожие на скульптуры. В центре площади, огибаемый с двух сторон людскими потоками, находился большой гранитный постамент без памятника, на каждом из четырёх углов которого стояло по флагштоку, и было похоже, что поднят на них чем-то знакомый флаг — но небо светилось так ярко, что цвет было не разглядеть.
 
Было тепло; со всех сторон ветер приносил обрывки праздничной музыки, нечленораздельные радостные вскрики и хохот; гиды раздавали воздушные шарики, высокие шляпы и лёгкие трости с набалдашниками из похожего на полированные самоцветы, но слишком уж лёгкого пластика. За постаментом площадь сужалась, и начинался плавный, извилистый спуск, окаймлённый сперва всё тем же парапетом, вырастающим плавно в полноценную стену выше человеческого роста; затем начиналась улица, уходящая влево и немного вниз, по спирали. С обеих сторон её стояли дома в три, иногда в пять этажей, характерного для современной деловой архитектуры безликого вида – металл, полированный камень, синеватое стекло – без каких-либо проходов и переулков между ними. Было очевидно, что в домах этих не только никто никогда не жил, но даже и не собирался – внутри виднелись кучи строительного мусора, лестницы обрывались на первом же пролёте, тут и там поверх незаконченных межкомнатных перегородок тускло светили жёлтым окна другой стороны.
 
Сбоку и чуть поодаль от потока туристов стояли двое. Молодой человек в тёмно-синих тренировочных штанах курил, прислонившись к парапету и перекинув через другую руку балахон цвета аквамарин. Напротив него, повернувшись спиной к текущей мимо человеческой реке, стоял высокий худощавый старик в коричневом костюме с орденской планкой, в очках и потёртой фетровой шляпе.
 
   — …ду себе как все, башкой верчу туда-сюда. Смотрю, а она всё уже, блузку там, юбку нахуй сняла-бросила, готовая, короче. Я – Лена, говорю, ты ваще что ли? Ты что ваще? И всё так быстро, все быстро так, бежим почти, багаж никто не берёт, на хуй им тот багаж. Да ё-об же ж твою, думаю, а она такая: ну Лена я, а что? Это ты, что ли? Да забей, какая разница, праздник же. Какой нахуй праздник, куда мы вообще попали, что вообще было – ничего не помню. А Лена вперёд учесала уже, хоботья вот эти вот нацепила, ну и всё. Тут я того, потерялся.
 
Старик кивнул. Протянул пачку сигарет и спички, мол, кури ещё.
 
  — Вот спасибо, дед, то есть – благодарю. Воот. Помню, иду по этой вот улице вниз, людей обгоняю, несёт меня куда-то. Все радостные такие, шутят, ничего не понятно, а смешно. И такое… Ну как это. Ну как домой попал  — наконец-то, по-настоящему. Такая радость, что ли. Ору чего-то, прыгаю, как дурак, блядь, какой-то. Ну иду, значит, а улица эта всё вниз да вниз. Видно уже, что мы как бы в такой яме, ну в котловане таком, и как-то жарче, что ли. И там в конце арка такая, потом ещё одна, проходим её, потом ещё, и вроде уже под крышей идём. Баней пахнет, воздух сырой такой. И тут попустило меня. Вспомнил что-то и забыл сразу, но как-то попустило.
 
Старик кивнул ещё раз, показал глазами на сигареты.
 
— Эт-чо я, зажал, блин. А, ну лады. Смотрю я в общем, никто ведь со мной и не говорит. Так, хи-хи да ха-ха, а скажет что, так сразу другой ему и отвечает. Местные эти, загорелые, насквозь не видят, как нету меня. Тут я чот-приуныл. Ну просто раз  — и пиздец, еле ноги тащу. Идём уже где-то в туннеле или в доме, я ебу. Как вокзал такой. И пошли мимо душевые, раздевалки, полотенца на лавках валяются. Туристам похую мороз, лыбятся, на пальцы свои втыкают, ну готовальня  полная. Свернул куда-то, я ж сам по себе, без группы. Сижу на лавке, шкафчики вокруг, жарко. Местные уже пораздевались, в майках-шортах шастают. Тут крендель один такой нарисовался. То ж они молодые-красивые все, а этот обычный такой дядька. С жирком там, брюхо есть, вася-с-трамвася короче. И ко мне: слышьбра, ты вижу хоть чёто рубишь. И вроде неразбери-чего говорит, всё шы-шы да жы-жы, а понятно. Спину помазать просит. Смотрю, а он, ну как они все, загорелый такой, сильно загорелый, а спина от лопаток до жопы, бока все – белые. Ожоги. Погоди…
 
— Ага. Ну и суёт крем какой-то, обычный, нивея-ниневия, я ебу. Холодный. Наляпал я ему, размазал. Смотрю — попускает, видать пиздец как хуёво было. Как молодой к шкафчику метнулся, пижаму вот мне кинул. От души, говорит, братуха, маладца. Воон туда иди, дверь видишь? Пиздуй отсюда, ты ж себя не потерял, хули тебе тут. Спецодежду наверху отдашь. Ну, я в дверь, и дальше как сказано. Назад идти – долго, шо пиздец. Вот я, вот барахло.
 
Старик протянул руку. Молодой человек вручил ему балахон, подняв взгляд, и спросил – едва слышно, потому что ему отказал голос:
— Дядя? Дядь-Андрей! Так ты, ты живой?
Старик усмехнулся, сверкнув золотым зубом, и резко рванул за балахон, угодив лбом точно в переносицу племянника.
— Спи, дурак. Вдругорядь через служебный зайдёшь.