Сколько ни пытался уловить этот момент, осмыслить его – ни разу не вышло. Ни его начало, ни его конец. Есть только он сам. И есть я. И разделить нас невозможно.
 
Ну сколько можно давить под ребро? Уже в сотый раз ворочаешься, пытаясь устроиться поудобнее. Но лежбище настолько твердое, что единственный результат твоих вялых потуг – теперь давит рядом. Там еще не давило. Наверное, это единственное девственное место на всей спине. Наверное, она представляет собой один большой синяк, а вот тут была прореха. Несправедливо. Ну сколько можно об этом думать? Как принцесса на горошине, ей-богу!
Не знаешь, когда это началось. Не помнишь, сколько уже пребываешь в этой полудреме-полукоме. Даже мысли текут медленно, тягуче, как мед. Или как солидол. Да, мед – он сладкий, а солидол – самое то. У тебя его полная голова. Помнишь, что было солнце, горячий ветер с песком, заставляющий щурить глаза. Много людей, машины, шум, смех, матерки, помнишь какого-то коренастого мужика в засаленном комбезе, его загнанный взгляд. А еще он матерился не как все, со злобой. А ты улыбался, глядя на него. И какая-то глупая эйфория бродила по венам. А потом тишина. Удивительная тишина. Вокруг все то же, шумный мир, смех, матерки, но все это в тишине. Ты уже чувствуешь ее. И видишь. Вот она, выползает из темного угла, осторожно трогает твои ботинки, как голодный кот, еще не смелая. Ты привычно закрываешь глаза, как бы говоря ей: давай, сейчас ты в дамках, так положено. И она мягко тебя окутывает, отделяя твой рассудок от внешнего мира. Лучше б она отделила от тебя то дерьмо, которое давит в спину. Но она не всесильна.
Тишина делает свою работу. Ты не мешаешь ей. Она мягко забирается в твою голову. Начинает медленно перебирать твои мысли, образы, эмоции. Она неспешно берет их по одному, как маленькие бусинки, внимательно разглядывает, потом показывает тебе: кто это? Ты тихо говоришь ей: жена и дочурка. Она улыбается. Они все улыбаются. Улыбаясь, она куда-то убирает их образ. Ты ей доверяешь. Она ничего не потеряет. Просто куда-то положила. И уже взяла следующий. И снова разглядывает его. И ты вместе с ней. А потом только солидол. Куда же она их девает? Ты пугаешься. И она пугается. Чуть отступает. И появляется гул. Гул пришел уже давно, но ты не помнишь, когда. Она защищает тебя от гула. И от противного стаккато. Откуда ему тут взяться? Здесь должен быть гул. Он всегда здесь. Наверное, это тот, в засаленном комбезе, сидит и стучит. Специально. Такой может.
И холод. Чертов холод. Ты сибиряк, ты знаком с холодом не понаслышке. Этот холод живет только здесь. Он тоже пришел давно, вместе с гулом. Кутайся, не кутайся – бесполезно. Он здесь в своем праве. Он найдет путь. Заберется под одежду и окутает тебя снаружи тонким коконом. Тишина защищает от гула, но не от холода. Тишину ты принимаешь, отдаешься ей. А холод не принимаешь. Нельзя. Он – твой якорь. Он не дает полностью раствориться в тишине, поглаживает тебя: есть не только она – шепчет холод. Он друг. Он не подведет. Будет с тобой до конца. Отпустит из своего плена лишь тогда, когда уйдет гул. Когда вонючий холодный воздух взорвется светом и теплой сыростью, сметая все на своем пути, выметая из тебя тишину и солидол, заставляя сердце встрепенуться. Сейчас ты откроешь глаза и вдохнешь уже другой воздух. И ты уже другой, не такой, каким был, закрывая глаза. В этот короткий миг ты захочешь понять, когда, в какой момент ты поменялся. Но на это нет времени. Мир уже встречает тебя парящим после дождя бетоном, шумом машин, смехом, матерками. И ты, похрустев затекшим телом, делаешь шаг навстречу.